Скверноподданные

Директор и художественный руководитель самодеятельного рабочего театра «Звезда» Эвклид Карлович был всегда на хорошем счету, считался прогрессивным авангардистом, рьяно продвигавшим  свои новые идеи на театральные подмостки. Несмотря на то, что он полностью, навсегда и бесповоротно отказался от своего буржуазного прошлого, был он  родом из богатой семьи промышленников. Но теперь он отрекся от старого мира, от предков, тем более в моде был «прогрессивный» лозунг «Сын за отца не отвечает». Почему-то за отца. А за мать? Тем не менее преданных идее «классовой справедливости» новых людей ковали быстро.

Эвклид Карлович чуял, конечно, иногда косые взгляды рабочего класса. Вид его, скажем так, был не пролетарский. Порода предков из кожи вон лезла поверх его самобытного лица. Сначала он сбрил свою бородку, потом усы, осталась кучерявая голова с разрастающейся лысиной, тоже признак буржуазии, плешивых как-то в рабочем классе не водилось, все ходили с чубами, вихрами и шевелюрами! Один Ленин был исключением из правил, на то он и гений марксизма! Почуяв проклёвывающуюся поляну на голове, он стал бриться налысо. Но тут на первый план вылезли густые медвежьи брови, которые ему и самому не нравились. Сбрил и их. Авангардистом так авангардистом до конца! Стал похож на бильярдный шар. Сашка, чтец Маяковского из бригады коммунальных электриков, первый подметил что у Эвклида Карловича пролетарское отчество от Карла Маркса. Эвклиду это польстило, но рано он радовался. Сашка выдвинул теорию о том, что все Карлы, как известно, от королей происходят! Эвклид стал возражать! Бесполезно.
- Я знаю, чё ты нервничаешь, - не унимался Сашка чтец, - тут что-то не то! После этого Сашка был забракован обидевшимся на него худруком Эвклидом, с формулировкой «за плохое произношение и искажение смысла поэзии в свете пролетарского духа». Потом отчислил его и из труппы. То был первый сигнал. Эвклид окрылился возможностями своей театральной  власти.

Эвклид зажил новой второй жизнью, завёл себе пролетарскую «боевую подругу» Зинаиду Пчёлкину, чаявшую двигать революционную культуру  в массы. Она носила красный платок, могла спокойно влезть с сапогами на рояль, стоящий на сцене, и вдохновенно читать пролетарские речёвки. Ради нового искусства могла всё, чем очень поразила видавшего виды Эвклида. Даже он раньше не предполагал такой свободы театрального языка и тела! Худрук запал на Зинаиду не по-детски. Вдохновленный её идеями полного раскрепощения по имя революционного искусства, он решил делать авангардную постановку по «Городу солнца» Кампанеллы, где все ходят голыми по сцене, радуясь лучам вечного солнца, работают, поют песни, делают детей. Настоящая коммуна! На повестке дня стоял только один вопрос, какой может быть Город солнца, когда все актеры в декабре бледные, как моли. Тогда решили мазаться гуталином под негров. Зинаида Пчёлкина сагитировала девиц из своего пошивочного цеха, убедив тех, что таким образом они быстро найдут себе женихов.

Кто устоит перед девицами будущего, темнокожими аборигенками?! Невозможно. Те постеснялись, помялись ради приличия, но Зинаида притащила откуда-то фотографию с обнажёнкой  Айседоры Дункан, боевой подругой Сергея Есенина, и те решились, коли сам Есенин за это.  Придумать - это одно дело, но жизнь подкладывает своих свиней под ковер.

И вот на дворе в свои права вступило опасное время 30-ых годов! Портреты Сталина - вождя, Отца всех народов - повисли на стенах зданий транспарантами и флагами.

Как обычно, когда людей охватывает эйфория от грядущего светлого будущего, тут и начинается самое страшное: пастухи начинают понимать, что в стаде есть «странные овцы», которые каким-то образом замаскировались - одели овечьи шкуры, а нутро у них осталось волчьим. Так и думают сами новые волки о не подозревающих о подвохе странных овцах. А те блеют вроде так же, как все, даже иногда более громко. Но нет! Что-то в них не то, не овечье, а человечье:  умный взгляд,  нестандартные мысли, слишком самостоятельные оценки. И когда такую овцу спрашивают про родословную, тут начинается совсем другой контекст. Оказывается, овца боится именно таких вопросов, своего прошлого, своих не овечьих, а человечьих предков. Эвклид Карлович в первый раз почуял что-то неладное, когда к его  самодеятельному театру прикрепили «консультанта по идеологической работе».

«КонсИдРабом» оказался бывший психиатр Бушмановки лечивший, до этого всеми доступными методами в том числе и классовых ныне  врагов. Теперь он сменил род деятельности, а методы работы оставил такими же. Звали его просто, - товарищ Захой. Странным казалось и то, что он тихо, по-свойски разговаривал с молодыми рабочими, а самого Эвклида Карловича всегда избегал, а при встрече всегда махал рукой, и со словами «ладно, потом» спешно уходил. Что означало это «ладно», даже продвинутый Эвклид не понимал, так же, как и его слова, бросавшиеся прямо в лицо «потом» или «не сейчас».

И самое коварное и даже пугающее «ну ты артист» или «ну-ну» приобретало в его исполнении зловещие оттенки. В скором времени артисты театра, работяги, всегда шумные и активные, что было ещё более странно, при его появлении как-то затихали, и всё более вслушивались во вкрадчивые речи товарища Захоя. Тем страшнее это казалось Эвклиду , так как он в эти речи был не посвящен. То здесь, то там разносились по городу будоражащие ум слухи о ночных арестах. И еще про черного ворона, тарахтевшего во дворах по ночам. Песня про черного ворона, которую любили петь на всех застольях,  становилась от этого ещё реальнее и жутче.

Сталинская эпоха проехала катком по людям, шёл идеологический пар, трещали кости. Люди сидели на кухнях, пока дети спали, собрав в узелок необходимое, по ночам ждали звонка в дверь и гудка черного воронка под окнами. Но были и те, кто жил с другой стороны власти. Они фанатично верили, что у них все хорошо, как бы не замечая очевидных вещей, происходивших рядом в своем доме, в своем подъезде, в коммуналке, с соседями по лестничной площадке. По ночам спали спокойно. Если от них требовалась реакция на окружающие реалии, сразу ставили на человеке клеймо  - «враг народа». На чужой лоб ставить клеймо было просто, не на свой же лоб! Дальше спали спокойно. До поры. Это было удобно. Меньше знаешь - лучше спишь!

 Эвклид Карлович, как и многие его соседи по «Зеленому дому» на улице цареубийцы и террористки Софьи Перовской, стали подмечать в себе особенную странность делать морду кирпичом. Соседа недавно арестовали, а им хоть бы что, на лице даже выражение не изменилось. Знакомого нарекли «врагом народа», а у соседей надуваются щёки и выражение лица делается надменным и брезгливым. Эвклид понял, что на самом деле внутри у них всё клокочет от страха, как у зайцев, это такая форма самозащиты.

Товарищ Захой, видимо, окрыленный внедрением своей методы в жизнь, медленно, но верно, как акула, кружил вокруг Эвклида Карловича, с каждым разом сжимая расстояние до цели. Если раньше Эвклид чувствовал себя свободным от предрассудков режиссёром, полным властителем своей судьбы и творчества, руководителем театра, способным лепить из своих

 подданных все что угодно, по своему усмотрению, то теперь дело было противоположное. Скверноподданные, учуяв веяния времени и тайную власть товарища Захоя, вышли из-под контроля режиссера и стали относиться к Эвклиду Карловичу и равнодушно и пренебрежительно. Как-то уже в открытую и при всех взвилась на него наглая Зинаида: «…эй …юдила из нижнего Тагила, засунь свою идею в одно место, ни хера ты в народном театре не петришь!» Эвклид понял, что она просто топчет его авторитет.

- Он мне ещё руки целовал! — не унималась Зинаида Пчёлкина. - Это же всё его старорежимные замашки, ты же, Эвклид - контра! Ты же вошь на теле трудового народа! Вы ж посмотрите на него, знает свинья, что рыло в пуху!  - и заржала как полоумная.

Уже придя домой, Эвклид вдруг понял, что под него роют яму. А что делать? Обладая изрядным писательским талантом, Эвклид понял, что врагов нужно бить их же оружием, и весь вечер и всю ночь строчил письма в соответствующие инстанции на своих лже-актеров, разоблачая их по полной. Начинал всегда так: «Прошу оградить меня…», дальше писал о том, кто какие рассказывал анекдоты про «Отца всех народов», прилепил разного, сочинил много, особенно про товарища Захоя и Зинаиду. Наконец оценил свой острый писательский дар, так как приготовился к худшему в своей жизни сценарию развития событий. Надел серенькое пальто, рассовал по карманам деньги, достал из тумбочки припасы: шоколад, сало, хлеб, положил всё в вещевой мешок, который имел большую лямку, сшитую в дугу и позволяющую закидывать петлю на верх мешка. Завязал его, надел на плечи себе за спину. Вышел на улицу из своего «зеленого дома», когда ещё было темно, дошел через Гостиные ряды до почтамта, опустил письма «куда надо». Притащился в театр, когда уже начало светать, залез на самую верхотуру, где над сценой была техническая площадка, где крепились механизмы занавеса, и залёг там спать. Так прошло очень много времени, Эвклид спал, и снились ему кошмарные сны; один навязчивее другого, и в конце каждого отрывка сна непременно был финал - его арестовывали и сажали в воронок. Проснулся он под вечер. Внизу послышался какой-то шум, шаги, стучащие по сцене, как молотки, усилились. Раздался гундосый голос товарища  Захоя:

- Товарищи, тут тоже его нет! Щёрт! Куда же он мог деться? Залег, вражина на дно, не иначе!

- А я говорила, - сверху Эвклид увидел, как из за спины энкавэдэшников вылезла Зинаида, попыхивая папиросой «Беломорканал». - Я же говорила! Хреново реагируете, товарищи, эту тварь я раскусила с первого раза!

- В первую брачную ночь? - хихикнул товарищ Захой.

- Я этим по ночам не занимаюсь, по ночам я сплю! Для прочего существует дневное время, надо бы быть прогрессивным, а не отсталым, товарищ Захой! Но главное, товарищи, что я учуяла его нутро!

- В каком месте? Ты, товарищ, Зина Пчёлкина, не буровь тут, а говори дело! Если у человека имеется двойное дно, то сообщать надо вовремя, товарищ Зина, а не голой  по  гримерке скакать!

Полемика внизу разрасталась. В голове Эвклида Карловича угнездилось прочно лишь одно слово - «облава». А классическая крылатая фраза «за тобой пришли» обрела реальность, все его кошмарные сны обратились в явь. Он чуть не свалился с верхотуры. Эвклид замер наверху, как паук в паутине, не в силах пошевелиться. Сработал инстинкт самосохранения. Так он просидел в театре, пока не ушли бдительные товарищи и на улице не стемнело. Затем он вылез в боковое окно технического помещения и направился вниз по улице Сталина в сторону речной пристани. Проходя мимо бывшего дома Чистоклетовых, теперь народного музея, он увидел огромный, висевший во всю стену, портрет «усатого грузина», смотревшего прямо на него лукавым и непробиваемым стальным взглядом. Эвклид испугался этого взгляда, отвернулся и за всё советское время его жизни перекрестился. В это время на его плечо упала легкая, почти детская рука, он вздрогнул всем телом как от разряда электрического тока и повернулся. Перед ним стояла молодая женщина в пальтишке и в косыночке, маленькая, больше похожая на мальчика-подростка, в руке её был маленький деревянный чемоданчик.

- Здравствуйте! Вы меня не помните? Я приходила к Вам на пару репетиций, но какая из меня артистка, право, смешно! А  Вы тоже верующий? Креститесь…сейчас это опасно! Куда же Вы уезжаете, позвольте спросить? В этом «позвольте спросить» и «право смешно» Эвклид вдруг почувствовал какую-то родную, давно забытую человеческую теплоту. И глаза женщины были такими светлыми, близкими. Казалось, что она всё знала, без слов, и ей не надо было ничего объяснять, она и сама была такая же, как он, из другого мира, и также спешила ускользнуть из этой «беспробудной сознательности и бдительности» и «беспощадной реальной действительности».

- Подальше отсюда! - произнес Эвклид и, не сговариваясь, они оба взялись крепко за руки и зашагали вместе в сторону Воробьевки, где  внизу на пристани стояли и покачивались на волнах серо-голубые катера.